Офицер щелкнул крышкой часов и убрал их, затем резко вынул саблю из ножен. День разгорался. Холодный утренний ветерок витал над открытой площадкой, тихо шевеля мягкие волны каштановых волос Луиса и поднимая маленькие клубы пыли с земли.

Раздалась команда, ружья поднялись в направлении цели, сабля офицера, блеснув на солнце, начала опускаться.

Луис поднял голову и увидел лицо Элеоноры в окне. В его глазах зажглась радость, губы зашевелились, словно произнося ее имя, но звук его голоса потонул в грохоте выстрелов.

Пороховой дым окутал площадку. Сильный едкий запах проник в камеру. Элеонора не двигалась, не спуская глаз с четырех фигур, скорчившихся на песке. Она едва дышала. Стрелки сделали свое дело. Ни одна пуля не пролетела мимо, и необходимости в последнем выстреле не было. Казалось ужасным то, что отряд спокойно стоит в первых лучах восходящего солнца, все солдаты живы и перезаряжают ружья. И стало чуть легче когда после прозвучавших как лай команд, они вскинули ружья на плечи и ушли, оставив на площадке отца Себастьяна и погибших.

Звуки за спиной Элеоноры не доходили до ее сознания. Какое-то время разум отказывался воспринять то, что видели глаза. Ее мускулы свело судорогой, и она никак не могла дать волю слезам. Заплакать — значит, осознать случившееся, а ей надо сдержаться любой ценой.

Вдруг она почувствовала, что чьи-то руки тянут ее за юбку и гнилая материя рвется. В ноздри ударил скверный запах, исходивший от какого-то пузатого мужлана, оказавшегося рядом и пытавшегося оторвать ее руки от окна своими грязными пальцами с длинными, похожими на когти ногтями. Ярость охватила ее, и, отцепившись от подоконника, она ударила что было силы по смеющемуся оскалу кривых зубов так, что три кровавые полосы проступили на грязной, годами немытой коже лица. Чьи-то руки рвали золотую цепь с ее шеи. Она схватила медальон в кулак и, опустившись на нары, вжалась спиной в угол. От ненависти и отвращения свело живот, но она не осмелилась ударить ногой стоявших возле нар, чтобы они не могли схватить ее за ноги и стянуть вниз.

Разорванная блузка клочьями свисала с плеч, юбка болталась лохмотьями. Элеонора сняла на ночь свои самодельные башмаки и теперь стояла босая, загнанная в угол, как в ловушку.

«Святой Михаил защитит тебя», — это Луис призвал ей на помощь архангела, святого покровителя всех воинов, и теперь, окруженная хороводом оскалившихся грубых лиц, она вдруг вспомнила молитву, услышанную давно, еще в детстве, и сейчас, сквозь годы, она вдруг всплыла в памяти.

«Святой Михаил, защити нас в день битвы, и ты, о владыка небесного воинства, силою Божьей отправь в ад Сатану и злых духов, рыщущих по миру, чтобы разрушить души».

Ответ на молитву, если это был ответ, явился совершенно неожиданно. Звук выстрела разорвался в камере, заставив мгновенно стихнуть все вопли и крики. За пустыми испуганными лицами она увидела широкоплечую фигуру майора Кроуфорда. Дуло его револьвера еще было направлено в потолок, когда он в затихшей толпе пытался отыскать того, кто отважится поспорить с его властью. Но ничего подобного не случилось. Все мужчины отступили, пропуская его.

Он приближался, протягивая руку, и в его лице и мрачных бледно-голубых глазах сквозила озабоченность. Первым желанием Элеоноры было отшатнуться и постоять за свое достоинство, отказать этому человеку, которого она считала врагом. Но сейчас она не могла выказывать свою гордость, кроме того, ей вспомнился совет Луиса, его горячий мягкий шепот, и это было для нее гораздо важнее громкого приказа другого, заставлявшего подчиниться.

Двигаясь как во сне Элеонора протянула руку. Его пальцы, сильные и горячие, сжали ее, и она сошла вниз. Элеонору охватила дрожь. Кроуфорд легко поднял ее на руки, вынес из камеры и понес дальше, в жаркий драгоценный солнечный свет.

Элеонора лежала в длинной медной ванне. Лицо ее было надменно, губы крепко сжаты. Майор Невилл Кроуфорд являл собой сплошную заботу. Он заказал для нее глубокую горячую ванну, снабдил льняными полотенцами и свежим кастильским мылом. Он даже одолжил у жены коменданта форта пеньюар из белого батиста с пеной кружев, который Элеонора тщательно осмотрела. Вся эта роскошь, в которой жил майор в Гондурасе, его комната в тихом углу официального дворца, его командный тон со слугами, ванна, которая подошла бы для губернатора, и то, что он мог заказывать все, что хочет, говорило о его высоком положении и еще раз подтверждало подозрения Элеоноры. Она нахмурилась, ей были неясны его намерения относительно ее. Если цель в том, чтобы отправить ее в Гранаду, где она предстанет перед судом, — нет нужды окружать ее таким комфортом. Ее вполне можно отправить туда в лохмотьях. С другой стороны, на то, что он преследует личный интерес, нет никаких намеков. Правда, в ее нынешнем состоянии у нее не было никаких сил разгадывать загадки.

Погрузившись глубже в воду, Элеонора тщательно терла тело. Когда вода стала остывать, она снова и снова намыливала волосы, желая избавиться от тюремного запаха. Наконец она сполоснула их в последний раз чистой водой и затем, стараясь, чтобы грязная пена не попала на них, встряхнула головой и вышла из ванны.

Несмотря на надвигавшуюся утреннюю жару, Элеонора ощущала некоторую прохладу. Она быстро обсохла, обернула полотенце вокруг головы и скользнула в пеньюар, разложенный поперек кровати.

На глаза ей попалась расческа с тяжелой, из темного дуба ручкой, которая лежала на столе и явно принадлежала майору. Улыбнувшись уголком губ, Элеонора взяла ее. Не похоже, что он просто забыл ее здесь.

Поднеся расческу к волосам, она помедлила — в памяти всплыл Луис, который пальцами расчесывал пряди ее волос, заплетал ей косу; и это было так недавно. На какой-то миг у нее перехватило дыхание, но огромным усилием воли она отодвинула от себя это воспоминание.

Когда волосы были расчесаны и, мокрые и прохладные, легли на спину, Элеонора вышла на маленький каменный балкон. Солнце приятно ласкало лицо, а ветерок с пролива быстро высушил волосы.

Элеонора все еще стояла на балконе, когда вернулся майор. Услышав, как хлопнула дверь и застучали каблуки сапог, она медленно повернулась, шагнув через порог.

Кроуфорд был не один. Молодая девушка с робкими карими глазами и тщательно зачесанными волосами, одетая как главная горничная, в капоре, вошла следом. Она поставила на туалетный столик поднос с завтраком, присела в реверансе, затем сняла перекинутую через руку пышную красную юбку с воланами, которые каскадом спускались от колен нижнюю юбку, маленький лиф со шнуровкой из черных лент и белую блузку с пышными рукавами и положила все это на диван. Черная мантилья и черные туфельки с сатиновыми завязками последовали туда же. Убрав рваную одежду Элеоноры, горничная еще раз присела, поклонившись, и вышла.

Майор стоял молча, неподвижно уставившись на Элеонору, которая вся светилась в ярких лучах солнца. Ее выгоревшие волосы обрамляли лицо, словно пламенный ореол, кожа после долгих недель тюрьмы побледнела, от загара остался лишь легкий золотистый налет, на фоне которого глаза сверкали изумрудами, точно у древнего идола майя. После всех испытаний она стала такая хрупкая, что казалась эфемерной, весь ее вид был воплощенным страданием, и при взгляде на нее в глазах майора появилась неуверенность.